Путь на среднюю Волгу в Болгары шел через лесные земли — реками, караваны двигались преимущественно зимой. Кратчайший путь был через Москва-реку на Клязьму через две так называемые „всходни" — одна у села Тушино через речку Всходню с переволокой в Клязьму у села Черкизова, другая через московскую Яузу с переволокой в Клязьму у села Большие Мытищи.
На обоих этих всходнях обнаружены стоянки большой древности. На Москва-реке (или, как ее называли, реке Смородине) стоянки — в устье Яузы (там, где Дворец труда), на месте Кремля и выше — при устье ручья Черторыя (где предположено строить Дворец советов). На всходнях и переволоках купеческие караваны задерживались, здесь они платили мыт — пошлину — князьку с дружиной, сидевшему на всходне, и покупали людей — ясырь,—добытый князьком в походах на приокскую и приволжскую мордву и черемис.
Потомки Кучко убивают Андрея Боголюбского.
О князьках, собиравших дань на тушинской всходне, мы ничего не знаем. Но предание донесло имя "боярина", сидевшего на яузской всходне, Степана Ивановича Кучко (в начале одиннадцатого века). Суздальские князья вели с ним борьбу. По преданию, Кучко был убит, жена его повешена на воротах и расстреляна из луков. Сыновья его впоследствии отплатили тем же суздальскому князю Андрею (Боголюбскому). Но Кучкина гора отошла под владение Суздаля. Летопись говорит, что в 1156 году "князь великий Юрий Володимирович Долгорукий заложил град Москву на устьниже Неглинны, выше реки Аузы".
Вначале Москва была деревянной крепостцой с окружающими деревнями — Воробьево, Симоново, Сухощаво (или Сущево), Кудрино и др., разбросанными по овражистой местности — по рекам Неглинной, Пресне и Яузе и ручьям Рыбенка, Чичера, Ольховец, Кокуй, Черногрязка, Рачки (где Чистые пруды),
Черторый... После татарского нашествия, когда погибли Болгары и торговля с востоком замерла, Москва начала приобретать крупное стратегическое звачение в борьбе с татарами, затем в борьбе с Тверью, Великим Новгородом, Рязанью. Город растет и к концу пятнадцатого века занимает весьма значитель ную площадь. «...Город деревянный и довольно обширен, а издали кажется еще обширнее, потому что большую прибавку к городу делают пространные сады и дворы и растянувшиеся в конце дворов помещения кузнецов и других ремесленников. К тому же между этими домами находятся луга и поля (иные княжеские дворы так велики, что делятся, как уделы, и даже два князя владеют одним двором).
Город не заключен ни в какие определенные границы и не укреплен достаточно ни стеной, ни рвом. Однако в некоторых местах улицы запираются положенными поперек бревнами и при первом появлении ночной тьмы так оберегаются приставленными сторожами, что ночью, после известного часа там нет никому доступа. Если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его бьют и обирают и ввергают в тюрьму, если только это не человек известный и именитый.
Число домов в этом городе, как уверяют русские, 41500. Этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях и других людных местах повсюду устроены мостки. На Яузе выстроено очень много мельяиц для общего пользования. Река Неглинная наполняет рвы крепости, на которых также находятся мельницы. Укрепления и башни этой крепости- (Кремля) не так давно выстроены из кирпича итальянскими мастерами...*» Герберштейн, 1526 г.
Москва становится центром борьбы с дряхлой экономически и губительной политически феодальной системой Земли. Во второй половине шестнадцатого века борьба вырастает до размеров появления нового класса служилых людей (помещиков). Это — опричнина Грозного, — новая военно-экономическая организация. Происходит глубокий передел Земли. Централизованная московская власть идет на завоевание Балтийскою побережья и вместе с тем окончательно сокрушает оплоты балтийской торговли — Новгород и Псков, огнем и мечом разоряет Прибалтику. Царь стремится к личной монополии торговли. Московские царевы гости (царские агенты) садятся на место купцов в Новгороде и Пскове. Происходит только смена торгового аппарата, производительные силы не вызваны к деятельности.
Грозный и опричники. М. И. Авилов 1916
Дворянство, старая гвардия Грозного, смыкается с остатками разгромленных феодалов и соединенными усилиями производит давление на мужика, приравнивая его к рабочему скоту. Проходит еще век безнадежных сумерек, потрясаемых двумя великими и неудавшимися революциями.
В центре Земли — Москва, огороженная от внешнего мира самоблокадой организма, сознающего свою несостоятельность в борьбе за жизнь: подневольный труд землепашца, невозможность вывоза зерна за границу, в городах — кустари (вместо европейских цехов), ничтожный внутренний рынок, полуазиатское войско из верстанных деревеньками служилых людей, боязнь всякого новшества, церковность, проникшая во все движения жизни, унижение женщины и надо всем — холуйство, непостижимое высокомерие и нравственный распад, настолько очевидный, что бесчестность и коварство московитов сильнее всего поражают приезжих иноземцев.
Вся эта жизнь отражена во внешнем виде Москвы от шестнадцатого до восемнадцатого веков.
Кремль при князе Московском Иване Калите. XIV век. Картина А. Васнецова
Опричник немец Генрих Штаден рассказывает о Москве Ивана Грозного:
"...От восточных ворот (Китай-города) до западных город весь насквозь представляет собой рынок и только. На площади под Кремлем —круглая церковь с переходами (Василий Блаженный). Постройка красива изнутри и над первым переходом расписана многочисленными священными изображениями, изукрашенными золотом, драгоценными камнями, жемчугом и серебром. Под переходом похоронено несколько человек, на их могилах горят день и ночь восковые свечи. У этого храма висит много колоколов.
Неподалеку от храма стоит несколько пушек, из них можно стрелять поверх восточных ворот через стену и Москва-реку. На этой-то площади (Красной) умерщвляли господ из земщины. Тогда вся площадь — от западных ворот до этого храма — бывала окружена и занята опричными стрелками. Трупы оставались обнаженными на площади и днем и ночью — народу в назидание.
В праздник святого апостола Иакова (на Красной площади) вбили в землю двадцать очень больших кольев, к ним привязали поперек бревна, края которых соприкасались с обеих сторон с соседним колом. Население города, устрашенное небывалым делом, начинает прятаться. Сзади кольев палачи разводят огонь и над ним помещают висячий котел, наполненный водой, и она кипит там несколько часов. Напротив него ставят котел с холодной водой. После этих приготовлений на площади появляется со своими придворными и телохранителями тиран (Грозный), облеченный в кольчугу, со шлемом на голове, с луком, колчаном и секирой. За ним 1500 опричников верхами, все стали кругом в обхват. А сам тиран стал в их сборище в той части, где висел котел с водою..."
Так другой современник Грозного Альберт Шлихтинг, пленный померанец слуга и переводчик царского врача, рассказывает о страшных казнях 1569 года:
"....Вслед за тем приводят связанными 300 знатных московских мужей, происходивших из старинных семейств. Большинство их было так ослаблено, что едва могло дышать, у одних можно было видеть сломанные при пытке ноги, у других руки.
Он, видя, что народ оробел, разъезжает верхом, увещевая народ не бояться. Народ подходит ближе, а другие влезаютна крыши. (После того, как из 300 осужденных было тут же отпущено 184 человека: "Дарю их вам, —сказал Грозный земским боярам, — суда над ними не имею"). Выходит дьяк Василий Щелкалов с длинным списком и читает его. Он велит вывести Ивана Михайловича Висковатова — казначея и читает его измены и вероломство... Грозный подает знак рукой, говоря: ."Возьмите его". Его схватывают. сдирают с него одежду, привязывают подмышки к поперечным бревнам. К царю подходит Малюта с вопросом: "Кто должен казнить его? " Царь отвечает "Кто мне верен, тот и казнит..." Тогда Малюта подбегает к висящему, отрезает ему нос и садится на коня. Подбегает другой, отрезает ухо и вскакивает на коня, и таким образом каждый подходит, и так они разрезают его на части.
Дьяк велит вывести Николая Фуникова (товарища казначея) и перечисляет его злодеяния. По данному знаку палачи раздевают его и привязывают его точно так же. Один, схватив ковш холодной воды, обливает его, а другой обливает кипятком..."
Эти сцены — в стиле Москвы шестнадцатого века. Террор Грозного, как известно, начался с учреждения особой царской гвардии — опричнины (они носили черные кафтаны, черные шапки и на колчан привязывали большую кисть, изображавшую метлу. Согласно присяге они не имели права жениться на земских женщинах, ни даже разговаривать с земскими). Москва была территориально разделена на земщину и опричнину. Кремль и Китай-город отошли к земщине. Опричник Генрих Штаден, подробно описывая Кремль, сообщает некоторые ранее неизвестные подробности. У Никольских ворот во рву сидели львы (подарок английской королевы), и тут же сбоку ворот в особом сарае, окруженном тыном, помещался слон вместе с вожаком-арабом, получавшим большое жалование. Его завистники, когда в Москве вспыхнула чума, пустили слух, что чума-де произошла от слона. Начались народные волнения. Тогда слона вместе с арабом сослали в посад Городецкий. Там араб умер. Царь послал боярина умертвить слона. Когда араба похоронили, слон разломал сарай, раскидал тын, нашел могилу своего вожака-араба и лег на нее. Там его и забили кольями. Львы погибли во время страшного московского пожара, их нашли мертвыми на пожарище в торговых рядах.
Опричники в доме опального боярина
Троицкие ворота вели через единственный в то время в Москве каменный мост (через Неглинную) к опричному двору. Весь правый берег Неглинной был отведен — на расстояние выстрела из ружья — под опричнину; оттуда выселили всех князей, бояр и торговых людей "без всякого снисхождения, и они должны были покинуть свои дворы и бежать в слободы, еще не занятые под опричнину". На реке Неглинной против Троицких ворот (там, где строится библиотека им. Ленина) Грозный .приказал поставить такой большой двор, какого в русской земле еще не было. Он так дорого обошелся казне, что земские хотели, чтобы он сгорел.
Опричный двор занимал четырехугольную площадь — 130 сажен на 130 сажен,— обнесенную стеной в девять аршин высоты из тесаного камня и кирпича, без башен, крыши и бойниц. Трое ворот выходили на восток, на юг и на север. Северные ворота обиты жестью и окованы железными лужеными полосами. На воротах — два резных разрисованных льва, вместо глазу них — зеркала.
Один лев с раскрытой пастью смотрит к земщине, другой — к опричнине. Между львами — черный двуглавый орел с распростертыми крыльями и грудью в сторону земщины.
Площадь двора в виду сырости засыпана белым песком на локоть в толщину.
Здесь — три огромных постройки (дворец), над каждой на шпиле — орел, обращенный грудью к земщине. От дворца (крытый с лестницами) —переход через двор до юго-восточного угла, где низкая — на подклети в уровень с землей — столовая палата. На переходах столбы и стропила крыши украшены резьбой под листву.
Около южных ворот — опричные приказы. Здесь становятся на правеж должники, которых бьют батогами, покуда священник не вознесет даров и не ударит колокол. У северных ворот находятся поварни, погреба с надстроенными сараями, украшенными резьбой под листву, хлебни и мыльни. Здесь же— калитка, чтобы можно было доставлять еду и питье на великокняжский двор. Хлеб, который он (Грозный) ест сам, — не соленый.
У восточных ворот (у перехода, у крыльца) устроен небольшой помост в виде стола. На него всходит царь, чтобы сесть на коня или слезть с него. Церковь (дворцовая) стоит вне ограды перед опричным двором на востоке. Она выстроена крестообразно, фундамент ее на восьми дубовых сваях. Три года она стояла непокрытой. У этой церкви висят колокола, взятые в Великом Новгороде. Все постройки опричного двора из прекрасного елового леса, привезенного из-под Клина. Платные мастера — плотники — для этих прекрасных построек пользуются только топором, долотом, скобелем и одним инструментом в виде кривого ножа, вставленного в ручку.
Так предположительно выглядел опричный двор
"Крымский хан Девлет Гирей пошел на Москву (рассказывает Штаден). По началу хан приказал подпалить увеселительный двор — Коломенское. Загорелись слободы и подмосковные монастыри. На другой день хан поджег земляной город... Огонь подступил (наконец) к опричному двору. Отсюда огонь перекинулся на Кремль и на всю Москву. Прекратился звон колоколов. За шесть часов выгорели начисто и Кремль, и опричный двор, и Китай-город. Такая была напасть, что никто не мог спастись от пожара. В живых не осталось и трехсот боеспособных людей. Колокола, висевшие посредине Кремля, упали.
Большой колокол упал и треснул. Башни, где лежало зелье, взорвались от пожара с теми, кто был в погребах. В дыму задохлось много татар. В городе ничего не осталось — ни кошки, ни собаки..."
Каждый век по нескольку раз Москва выгорала дотла. Горела потому, что была деревянной, и потому, что в ней жило слишком много униженных и недовольных, искавших мщения. Москву жгли. Все великие пожары совпадали с временами жестокой политики Москвы.
Принимались разные противопожарные меры. Запрещалось с весны до снега разводить в домах огонь — пищу готовили на огородах в печурках. Но все это мало помогало. Москва кишела "лихими людьми", ворами и разбойниками; большинство из них проживало тут же на княженецких дворах. Иной спесивый боярин держал до полутора тысяч холопов. Ютились они — впроголодь и вповалку — в клетях, погребах, избенках. Во время больших выходов шли перед боярином целым войском. На хлеб, водку и чеснок добывали себе воровством и ночным разбоем. В сумерки невооруженному человеку без надежной охраны и думать нельзя было пройти по улице — резали у самых ворот, звать на помощь было некого. Иногда и сам господин вставал с кистенем во главе челяди для легкого промысла. Дела разбойного приказа сохранили нам имена таких ночных витязей: князя Ивана Шейдякова, Василия Толстого, Андрея Апраксина, Афанасия Зубова и др.
Пожары были единственными санитарными мерами огромного деревянного города, заваленного мусором, золой, навозом, падалью. Особенно загажены были торговые площади и ряды в Китай-городе, где с утра до сумерек толокся народ: посадские женки в широких одеждах, чтобы казаться толще, разные восточные торговые люди, праздные стрельцы (торговать в Китай-городе им было запрещено), шныряли воры, шатались пьяные холопы, тут же на папертях маленьких церквенок тряслись юродивые, босые и наполовину голые, даже в лютую стужу, в поражающих воображение лохмотьях, гнусили бродячие слепцы. Шарахался народ под палками ходоков впереди конно или санно едущего боярина. Кричали пирожники и сбитенщики. Нищие хватали за полы проходящих. В рядах и около церквей от нищих не было прохода (их особенно много развелось в семнадцатом веке). Были нищие патриаршие, соборные, монастырские, богадельные и гулящие нищие. При каждом богатом дворе — свои нищие. Многие из них .держали размен: "ломали" алтыны и копейки на мелкие денежки и хорошо добывали этим.
Все это шумело, кричало, спорило, дралось на узеньких уличках и переулках Никольской, Ильинки и Варварки, где местами две телеги не могли разъехаться между бревенчатыми лавками, досчатыми палатками, рогожными навесами. Перегибаясь, хватая за рукава, зазывали купцы, в особенности шустры были мальчики-приказчики, выкресты из турок и татар. Кое-где у церквей, а главное на мосту, ведущем из Троицких ворот через крепостной ров на Красную площадь, стояли безместные попы, в грязных из бумажной материи или сермяги балахонах до пят, в поярковых шляпах, всклокоченные, вращая глазами, держа в руке калач, кричали проходившим: "Вот закушу, вот закушу!" Это значило, что поп еще не ел — натощак и обедню служить может и грозится с голоду закусить калач — оскоромиться...
На крестце (на перекрестке) в Китай-городе. Аполлинарий Васнецов
Иноземцев особенно приводил в изумление один переулок на Варварке — на Вшивом рынке, где помещались цырульни под навесами, крытыми лубом. Там стригли людей, надев им на голову горшок, в летнее время стригли прямо на улице, и вся улица была покрыта волосами, как кошмой. Поражали иностранцев и торговые бани, стоявшие на Москва-реке, а зимою некоторые — прямо на льду. Там мылись мужчины и женки вместе. Выскочив с горячего полка на мороз прохладиться, прикрываясь только веником, площадные женки тут же, днем, при всем народе, зазывали на баловство.
Когда трогались вешние снега, по Москве не было проезда. В осеннюю распутицу на немощеных улицах и площадях стояли завязшие, как в болоте, колымаги и телеги, тонул и народ в трясинах. Мостили только главные улицы — бревнами поперек, езда по ним была тряская и трудная.
Боярские палаты ставились обычно во дворе, обнесенном тыном и высоким забором с крепкими воротами, где наверху, под воротной крышей, горела перед образом лампада. Сбоку ворот стояла воротня — избенка сторожа. За палатами в глубь двора находились конюшни, скотные дворы, избы и клети для челяди, за ними—огород с кустами малины и крыжовника, затем гумна, кузни и задние ворота.
Палаты ставились на подклети — бревенчатом срубе, где помешались поварни, кладовые и помещения для челяди. Наружная лестница, в богатых палатах крытая, стоящая перпендикулярно к дому вела наверх, в сени холодные и теплые. Из теплых сеней низенькие, обитые войлоком дверцы в три комнаты: в крестовую палату, в столовую палату и в спальню. Даже у царя не было более трех палат. Если семья была многочисленна, ставили вторые палаты и соединяли их крытым верхним переходом. Большая усадьба представляла бесплановое нагромождение построек и переходов с крышами, чрезвычайно искусно сделанными русскими плотниками в виде луковиц, полубочек с гребнем посредине, затейливых шатров и т. п., крытых луженым железом.
Каменных домов не любили, а если из боязни пожара или в подражание полякам ставили палаты из кирпича, то все же в них только принимали гостей, пировали, хранили добро, а жили и спали в деревянных. Дом В. В. Голицына (напротив Охотного ряда, там, где сейчас огромная постройка СТО) был снаружи обшит медными листами, внутри по сводчатым потолкам расписан знаками зодиака, планетами и звездами. Внутренняя живопись кремлевских теремов была также светская, изображала разные сцены охоты, арабески в стиле итальянского возрождения. При Александре третьем терема были реставрированы одним истовым генералом в "русском" стиле. Точно так же "палаты бояр Романовых" представляют грубую подделку: в 1859 году правительство возобновило этот дом видимо на развалинах какого-то подлинного здания семнадцатого века (казне это обошлось в триста тысяч рублей). В Москве остались замечательной архитектуры церкви да башни и стены Кремля, но гражданские постройки до нас не дошли (поэтому особенно нужно беречь такую почти единственную древность, как Поганкины палаты в Пскове).
Дома семнадцатого века обставлялись просто: большая печь — едва не в треть комнаты — с лежанкой и топкой из сеней, маленькие окна из фигурных кусков слюды или круглого бутылочного стекла в свинцовых рамах, квадратный стол на точеных круглых ножках, скамьи и табуреты, вдоль стен — широкие лавки (стулья, кресла и шкафы появляются только в конце семнадцатого века и то редко, их привозят из-за границы, они дороги). Ни картин, ни зеркал (то и другое — вещь греховная). В восточном углу множество образов, задернутых застенком — вышитой занавеской. Все украшение комнат — в различных скатертях и покрывалах; они лежат на лавках, скамьях, свешиваются с подоконников, покрывают множество коробьев, сундуков, чемоданов, где хранятся платье и всякое добро. В будни эти покрывала — пестрядиные, по праздникам кладут шелковые, вышитые и изукрашенные. В столовой — горка с оловянной, серебряной, золотой посудой (главная гордость дома), в спальне — кровать с горами перин и подушек, впрочем на кровать ложатся только по большим праздникам, а так спят на лавках, подстелив кошму или тулуп, и на лежанках.
Зажиточный купеческий дом тоже был в три покоя. Люди поплоше — посадские ставили бревенчатую, на подклети, узкую, длинную избу с двухскатной крышей, с наружной, часто открытой лестницей, прилепленной вдоль стены. Такие дома продавались на рынках за Земляным валом, продавались целые колокольни. Дома слобожан и крестьянские всего чаще были черными избами, крытыми соломой, печь без трубы, дым и жар из печи выходят в волоковое окно, в узкую щель над дверью. В стене - одно-два окошечка величиной в три ладони, затянутые пузырем. В такой избе, где стоящего человека видно только по пояс в дыму, помещаются крестьянская семья с детьми с теленком, поросенком и курами, ткацкий стан, люлька и светец для лучины. Не только нам теперь, но любой колхозной корове, мирно жующей в теплом коровнике, освещенном электричеством, трудно вообразить, как мог жить, плодиться и нести на себе всю тяжесть созидающего труда человек в такой бесчеловечной бедности: шесть дней в неделю — барщина или оброк боярину кормовыми и деньгами. Царь берет налоговую дань с помещиков, помещик дерет три шкуры с мужика. Кабальные записи фактически превращают все население в крепостных. От несносной жизни люди бегут кто на север, в дебри, к раскольникам, кто побойчее — на Дон, кто в леса, к разбойникам.
В первое десятилетие восемнадцатого века кругом одной Москвы было до тридцати тысяч разбойников. Один атаман даже одел свою дружину в добрые кафтаны единого образца и стрелял в царские войска из медных пушек.
У церкви Казанской божьей матери, что на углу Красной площади и Никольской, ближе к Иверским воротам, во дворе была знаменитая "яма" — тюрьма для несостоятельных должников. Прежде их ставили на правеж в Кремле у круглой кирпичной башни-колокольни. С XVIII века должников-купцов начали сажать в „яму", дожившую до времен Островского. Ни один купец не мог зарекаться от ямы. В праздники московское купечество посылало туда всякое съестное довольствие. Известен случай, когда один купец на помин души своей бабушки, отвалившей ему капитал, пожертвовал в "яму" пятьсот бычьих печенок.
В первую половину царствования Петра I, когда перед молодой московской буржуазией открылись широкие перспективы, на Москве начали торопливо заводить всякие мануфактуры: ставили суконные, парусные, шелковые фабрики, по тому времени огромные. Так, на полотнянных фабриках Тамеса на 443 станах работал 841 человек, на суконной фабрике Щеголина на 130 станах — 730 рабочих, на шелковой Евреинова — 1 500 человек. Купец Затрапезный поставил полотняную, писчебумажную, коломянковую и масляную фабрики. Создавались многочисленные кумпании, приглашали интерасанов, начинали дело широким размахом. Шелковая мануфактура кумпании вице-канцлера Шафирова владела капиталом в миллион рублей (15—20 миллионов теперешних).
Основателями мануфактур были московские .гости суконной и гостиннои сотни--откупщики финансовые агенты правительства. Фабрики ставились на Москве-реке и на Яузе, так как работали они от водяных колес (первая суконная фабрика — еще допетровская — стояла на берегу у Москворецкого моста, близ южной кремлевской башни). Были попытки применять как движущую силу "огненные" машины — первые паровые двигатели. На Тульском оружейном заводе ставили опыты над заряжением пушек с казенной части.
Но уже с десятых годов начинается увядание петровских мануфактур - кампании разоряются, заводы закрываются. Основная причина была в том, что экономическая база молодой промышленности оставалась прежней, не перестроенной: аграрно-крепостное чрезвычайно отсталое хозяйство. Дворянство, хотя и обритое и переодетое Петром и униженное в своей спеси, стояло во главе государственного аппарата. Оно быстро перешло в наступление на еще неокрепшую экономически и политически буржуазию. Едва только умер Петр и за ним Екатерина I, дворянство во главе с мальчиком Петром II (сыном казненного, Алексея) покидает ненавистный Питербурх. Переодетые в старорусское платье огромным поездом в тысячи карет и колымаг, с хоругвями, под малиновый колокольный звон, дворяне въезжают в Москву (по Тверской улице — в Кремль), чтобы забыть поскорее и навсегда страшный сон суровой петровской ломки.
Берхгольц описывает фабрику Тамеса: При нашем въезде во двор раздались звуки труб (Фабрикант сначала пригласил гостей обедать)... Здесь работают почти исключительно одни русские и производят все, что только можно требовать от полотнянной фабрики, — все сорта полотна, прекрасные материи для скатертей и салфеток, тонкий и толстый тик, простыни, цветные платки и пр... Содержание фабрики (150 ткацких станов) обходится оксло 400 рублей в месяц... В женском отделении работают девушки и женщины, отданные на прядильню в наказание на десять и больше лет, а некоторые и навсегда... Между ними было несколько с вырванными ноздрями... В первой комнате все женщины, ткавшие одна подле другой вдоль стен, были одеты одинаково и очень красиво (специально по случаю посещения герцога голштинского) — в белые юбки и белые летники, обшитые зелеными лентами... Между ними сидела одна девушка, которая служила семь лет в драгунах. Она по приказанию Тамеса стала играть на балалайке, а другие две девушки должны были танцовать, прыгать и делать разные фигуры. После танцев и песен, исполненных работницами по приказанию Тамеса, гости пошли дальше, в другие мастерские, где не было уже той чистоты, а — напротив —- воняло почти нестерпимо... В одной комнате работало человек тридцать свободных рабочих, которые ткали за деньги, но заработная плата их почти не превышает того, во что обходится содержание арестанта... Тамес сказал, что его фабрика дает ему около тридцати процентов чистого дохода...
Ткацкая мануфактура
На мануфактуре "Граф Апраксин с товарищи* по регламенту все мастеровые люди должны были ходить на работу так: «В пол шеста утра имеет караульный солдат звонить в колокол, дабы все мастеровые люди на работу шли. И работать им до полудня, а в полдень имеет караульный солдат звонить в колокол, чтобы все мастеровые люди шли обедать. По полудни в два часа имеет караульный солдат звонить в колокол, чтобы все мастеровые люди шли на свою работу до семи часов вечера, в которое время караульный солдат паки имеет звонить в колокол, дабы мастеровые люди шли ужинать, и во знак роспуску их в тот день ...
В 1741 году, когда составлялся регламент для фабрик и заводов, составителями регламента было отмечено: "Большее число мастеровых и работных людей так ободраны и плохо одеты находятся, что некоторые из них насилу и целую рубаху на плечах имеют..."
На юг от Китай-города шла торговая Ильинская улица, она пересекала у церкви Флора и Лавра, где был скотопригонный двор, слободу мясников, откуда впоследствии Ильинскую улицу стали называть Мясницкой. На северо-запад от Китай-города — от моста через речку Неглинную — шла Царская улица (впоследствии названная Тверской, затем — улицей Максима Горького). Она издавна была вымощена камнем — по ней проходили в Кремль все иноземные посольства. Эта была улица бесчисленных церквей и церквенок и богатых боярских дворов.
На ней внизу, на берегу Неглинной, стоял кабак — кружало, принадлежавший Донскому Успенскому монастырю, назывался кабак "Каменный скачек." Рядом с ним был Мойсеевский женский монастырь, напротив — другой кабак — "На деревянном скачке." В пересекающих Тверскую узких переулках "Обжорном" и "Лоскутном" было множество харчевен, закусочных и лавчонок, где продавали всякие, темного происхождения, изрезанные на куски материи и меха. Здесь же монахини Мойсеевского монастыря держали двенадцать печур, где торговали блинами.
В дому, на углу Тверской и бывшего Охотного ряда, там, где сейчас юго-западная сторона гостиницы Моссовета, помещался монетный двор. Туда ходили толпами взволнованные москвичи глядеть на Емельяна Пугачева, сидевшего в железной клетке на монетном дворе. Настроение "черни" было такое, что правительство сильно боялось, "как бы Пугачев не наделал в Москве какой ни на есть пакости". 9 января 1775 года была подписана сентенция — Пугачев и Перфильев приговорены к четвертованию, и 16 января на Болоте совершилась казнь.
".,. Эшафот был воздвигнут посредине площади, вокруг поставлены пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверху шуб по причине жестокого мороза. Здесь же был и обер-полицмейстер Архаров (откуда пошло — "архаровцы"). На высоте эшафота стояли палачи, Позади фронта все Болото, все кровли усеяны зрителями. Вдруг все всколебалось и с шумом заговорило: "Везут, везут!.." Появился отряд кирассир, за ними — необыкновенной высоты сани. В них сидел Пугачев, он держал в руках две толстые зажженные свечи: воск, оплывая, залеплял ему руки... Напротив — священник с крестом и секретарь Тайной экспедиции. Пугачев был с непокрытой головой и все кланялся на обе стороны народу... Когда Пугачев и Перфильев взошли на эшафот, один из чиновников стал читать манифест... При произнесении чтецом имени злодея Архаров спрашивал: "Ты ли донской казак Емелька Пугачев?'.. "Так, государь",— отвечал Пугачев. Во все продолжение чтения манифеста он, глядя на собор, часто крестился, тогда как его сподвижник Перфильев стоял неподвижно, потупя глаза.
По прочтении манифеста духовник благословил их и пошел с эшафота. Пугачев с оторопелым видом стал кланяться народу на все стороны, говоря прерывистым голосом: "Прости, народ провославный". Экзекутор дал знак палачам, и они бросились раздевать его: сорвали белый бараний тулуп и стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он всплеснул руками, опрокинулся назад... И окровавленная голова уже висела в воздухе, палач взмахнул ее за волосы, показывая народу..."
Казнь Емельяна Пугачева на Болоте
В 1701 году снова выгорели Кремль, Китай-город и Замоскворечье. Все силы были отвлечены на строительство Петербурга, и Москва долгие годы зияла пустырями и пожарищами. Город был в забросе. При Елизавете Петровне наспех строили увеселительные дворцы, раскрашенные и позолоченные, — от этих деревянных построек ничего не осталось. И только со второй половины восемнадцатого века начинается капитальное строительство государственных и общественных зданий. На месте сгоревшего дотла во время пожара 1812 г первого здания университета, построенного замечательным русским зодчим-самородком Казаковым, ставится новое великолепное здание университета архитектором Жилярди. Его же работа — здание Английского клуба на Тверской. Екатерининские вельможи, удаляясь от суеты петербургского двора, пышными дворцами стараются затмить Европу. На Кузнецкой слободе Воронцовы, Голицыны, Долгорукие, Бибиковы, Барятинские скупают места, сносят слободские хижины и кузницы, разбивают английские парки, ставят усадьбы с оранжереями и доходные дома. Тогда же на Кузнецком Мосту открываются немецкие лавочки с парфюмерией и нарядами. Деревянный мост через Неглинную заменяется каменным.
Все же Москва по преимуществу была деревянная — феодального уклада с колоннадами великолепных портиков и покосившимися заборами, бревенчатыми избами и немощеными переулками, заросшими липами. Большой пожар при Наполеоне покончил с этой старой Москвой. Начинается XIX век. Грозы французских революций издали озаряют окна дворянских мезонинов. Строится Николаевская дорога. Московское купечество еще осторожно, еще с низкими поклонами, но уже чувствуя власть капитала над дворянским оскудением, протискивается из Замоскворечья в центр города, ставит кирпичные дома в три этажа рядом с помещичьими особнячками. Дворянству уже не под силу такое великолепие, как Румянцевский дворец. Помещикам приходится наверстывать городские траты летним житьем в усадьбах на натуральном хозяйстве.
Вокзал Николаевской железной дороги
В вербное воскресенье на Красной площади, ширкая через талый снег полозьями ковровых саней по булыжнику, напоказ катаются купеческие дочки в соболях и бриллиантах. Из-под арок старого Гостиного двора на пышных красавиц поглядывают, взбадривая усы, проигравшиеся в пух дворяне. Бойко снимая картузы и бобровые шапки, кланяются купеческие сынки... Такой выезд невест на Красной площади я видел зимой 1914 года — он был последним...
Я видел последний большой московский пожар — седьмого ноября 1917 года, когда Юрий Саблин выбивал из пылающего Гагаринского дома у Никитских ворот засевших там юнкеров Александровского училища.
Москва дореволюционная
Москва социалистическая.